Катя Ткаченко - Ремонт человеков[Иллюзии любви и смерти]
И он в кресле–каталке.
А рядом красивая молодая женщина с длинными рыжими волосами.
С узкими бедрами, узкими запястьями и узкими щиколотками.
И полной грудью.
По крайней мере, такой она мне запомнилась, но сейчас в левой половине головы все еще темно.
Мать смотрит на меня и я понимаю, что ее интересует, чего я так внезапно притащилась к ней этим странным весенним днем, когда за окном валит снег крупными хлопьями, хотя еще утром хлопья были мелкими и параллельно шел дождь.
И мне надо что–то сказать, потому что иначе я не доберусь до главного: до альбома, лежащего в серванте.
И мне ничего не остается, как начать плести всяческую ахинею насчет того, что мне ночью приснился странный сон, а во сне один человек…
— Ну и что? — говорит мать.
Я продолжаю, тупо смотря на нее и подмечая, как мы, все же, в чем–то становимся похожими. Хотя бы тем, как улыбаемся и как иногда кривим уголки рта.
Во всем остальном я похожа не на нее, видимо — на отца, но вот только кто он, где он, как его зовут?
Хотя на последний вопрос отвечает мое отчество.
Моего отца зовут Николаем.
Мужчину в кресле–каталке зовут Николаем Александровичем.
Я похожа на охотничьего пса, взявшего след.
Только я не кобель, а сука.
Он любит, когда я, распластавшись под ним и уткнувшись лицом в подушку, выкрикиваю сквозь сжатые зубы: — сука, сука, сука!
Это его заводит и он долбит меня с силой неживого механизма.
Будто этим словом я включаю какой–то дополнительный мотор.
— Я видела это лицо, — говорю я матери, — когда–то, по моему, среди твоих фотографий.
— Бред, — говорит мать.
— Бред! — соглашаюсь я и добавляю: — Но я проснулась и не могла потом уснуть, мне надо их посмотреть, ты не против?
— Смотри! — говорит мне мать и кивает в сторону серванта.
Я беру альбом и чувствую, как по груди стекает струйка пота, а в висках опять начинает сильно пульсировать кровь. Боль в левой половине головы вновь становится невыносимой, если бы сегодня был другой день, если бы все это было еще позавчера, то я бы попросила таблетку от головной боли.
Но сегодня — это сегодня, и мне надо вытерпеть эту боль до конца.
Может, тогда я вновь увижу, как пустая и темная комната становится ярко освещенной и заполненной людьми.
Я сажусь с альбомом на диван, мать уходит на кухню — у нее там свои дела.
Альбом толстый и в нем много всего.
В нем есть мой брат и есть я.
В нем есть родители моей матери, которых я еще помню.
В нем есть моя мать, совсем еще маленькой девочкой.
Есть и девочкой постарше, и девушкой, и совсем молодой женщиной.
Фотографии расположены хаотично, иногда они просто вложены стопкой между двумя листами.
Наш домашний альбом совсем другой, им занимается муж.
Это альбом не столько про нас, сколько про то, где мы были.
Мы в Испании, мы на Кипре. Мы в Таиланде, мы в Греции. Мы в Израиле, мы в Египте.
И еще в разных других местах.
Я не люблю фотографироваться, временами мне кажется, что на них я получаюсь просто отвратительно.
То есть, я не фотогенична, хотя муж говорит, что все совсем наоборот.
Несколько раз он доставал меня тем, что хотел снять голой, но я устояла.
Хотя есть одна фотография из Испании, где я — топлесс, но я ее убрала из альбома.
Когда к нам приходят гости, то они обязательно смотрят этот альбом.
Наши иллюзии.
И я не хочу, чтобы они видели мою грудь.
Все равно на фотографии она не такая.
Я люблю подглядывать, но не хочу, чтобы подглядывали за мной.
На первый взгляд, в альбоме матери нет никакого порядка, хотя вскоре я понимаю, что определенный порядок все же есть.
Вначале идет про детей, то есть, про нас с братом.
Потом — про родителей.
Потом про нее саму, соло.
А потом должно быть про ее жизнь.
И я дохожу до этих страниц, хотя тут фотографии просто навалены кучей. Видимо, она никогда их не пересматривает, то ли боится собственного прошлого, то ли безразлична к нему.
Но это то, о чем я ее никогда не спрошу.
Вот она в студенчестве, вот она с каким–то молодым человеком, даже отдаленно не похожим на пожилого мужчину в кресле–каталке. Хотя должно пройти столько лет, что он мог бы измениться. Но это не тот мужчина, у него другой нос. А вот отец моего брата, бывший муж моей матери, отец брата, но не мой отец. Я помню этого человека, у него почему–то всегда пахло от ног, скорее всего, именно поэтому мать с ним развелась.
Но за моим отцом она не была замужем и фотографии моего отца нет в альбоме. Пока нет. Пока я не могу ее найти.
Как не ищу, переворашивая все эти снимки, черно–белые, сделанные еще до появления дешевой цветной фотографии.
Хотя мужчин в альбоме много и я понимаю то, о чем всегда догадывалась — мать любила мужчин и они любили ее.
В глазах становится совсем темно,
Наверное, это от снега за окном.
Хотя — может быть — и от чего–то другого.
Напряжение в левой половине головы начинает зашкаливать, я на секунду закрываю глаза и пытаюсь расслабиться.
Альбом сползает с моих колен и падает на пол.
Фотографии рассыпаются по полу и я испуганно смотрю в сторону кухни.
Мать ничего не услышала, она все еще возится там.
Делает что–то такое, что собиралась делать и чему мой приход не помешал.
Я начинаю быстро запихивать фотографии обратно, путая все эти периоды ее жизни, мне важно другое — замести следы, сделать так. чтобы альбом хотя бы внешне был в порядке.
И я обнаруживаю, что из альбома выпал еще маленький черненький конвертик.
В таких продают фотобумагу.
Размеры конверта зависят от формата листа бумаги.
Я помню, что есть 9х 12, хотя могу и ошибаться.
Есть еще 13х 18, это я помню точно.
Этот маленький, видимо, 9х 12.
Я беру его в руки и чувствую, что в нем совсем немного снимков.
Чахлый и тощий черный пакетик.
Щеки у меня пылают, вот только непонятно, от чего.
Я смотрю на дверь в кухню, мать там и не собирается выходить.
И я достаю фотографии из пакета.
Быстро просматриваю их, а потом убираю в конверт и прячу в сумочку.
В свою сумочку, даже не думая о том, что мать может их хватиться.
Если хватится, то я что–нибудь придумаю.
Но потом.
Я убираю альбом обратно на полку в сервант и иду на кухню.
— Нашла? — спрашивает мать.
— Нет, — отвечаю я, и добавляю: — да я особенно и не надеялась, просто захотела тебя повидать.
— Угу, — говорит мать.
— Я пошла, — говорю ей, идя в прихожую и крепко держа сумочку, будто ее могут вырвать из рук.
— Так обедать не будешь?
— Нет, — отвечаю я в очередной раз и начинаю одеваться.
Туфли, плащ, сумочка все так же при мне, как и боль в левой половине головы.
Я закрываю дверь и начинаю спускаться.
Вниз по лестнице, с четвертого этажа.
Слышно, как мать поворачивает ключ в замке.
Я дышу тяжело, мне хочется скорее убежать.
Хотя ноги не слушаются, а коленки подгибаются.
Я останавливаюсь на площадке между вторым и третьим этажом и лезу в сумочку.
Мне надо покурить, мать не курит и не любит, когда курят у нее дома.
Я достаю сигарету, закуриваю и вдыхаю в себя дым.
И снова смотрю в сумочку.
Я могу взять этот черный пакет в руки, достать из сумочки, вынуть из него фотографии, подойти к окну и внимательно рассмотреть при дневном свете.
Тусклом и сером из–за падающего снега.
Падающего и тающего под ногами, потому что — весна.
Но я и так хорошо запомнила их.
Мне хватило несколько мгновений, чтобы они запечатлелись в памяти.
Тем более, что их немного.
Всего три.
Три маленьких, черно–белых фотографии.
Очень старых.
Я не знаю, почему мать их сохранила, я бы себе такого не позволила.
Никогда.
Но я знаю, что никогда не спрошу у нее ничего об этом человеке, потому что она мне все равно не скажет правды, раз не говорила ее все эти годы.
Хотя это уже не важно.
Важно то, что я нашла, что хотела.
Нашла и украла, положила к себе в сумочку и сделала ноги.
Ноги снесли меня с четвертого этажа до площадки между вторым и третьим и встали.
В них появилась слабость, и я была вынуждена закурить.
На первой фотографии — моя мать, в том виде, в каком меня так и не смог ни разу заснять мой муж.
Молодая, голая, с очень красивым телом.
Какое и должно быть, когда тебе восемнадцать лет.
Или чуть больше.
На другой — мужчина.
С хищным носом и полными чувственными губами.
Ему под тридцать, а может, чуть за.
То есть, он примерно на десять лет старше моей матери.
И он одет.
Он в костюме и при галстуке, фотография из тех, которые называют официальными.
